ласторукое
меня здесь нет и не будет числа до пятнадцатого, потому что денегнет и многаработы. в целом ни то, ни другое жить особо не мешает, но нужно это дело исправить побыстрее 
про бб боюсь говорить, стоит только мне открыть рот, сразу находится стопицот причин, чтобы не, так что я молчу и надеюсь, надеюсь и молчу.
и вот еще, пока не забыл, перетащу сюда драбблик, иначе он так и останется валяться в дежурке:
гранат, 1500 слов или около того, на ключ "трезубец, пожалуйста, отодвинь немного", без рейтинга.
читать дальше— Давай не сегодня, — говорит Цуна. — Я очень устал, у меня завтра пары, нужно будет встать пораньше.
Ламбо стоит напротив, склонив голову набок, вертит в руках нож незнакомым движением, в его глазах, если присмотреться, можно уловить красноватый отсвет. Он отвечает:
— Нет.
И добавляет:
— Я хочу сегодня.
Цуна смотрит на постель, с зимним одеялом и пухлой подушкой, потом на свои боксеры в красный баскетбольный мяч — мама подарила на Рождество. Полчаса назад у него были большие планы на сегодняшнюю ночь — он собирался спать до тех пор, пока утренний будильник не прозвенит в четвертый раз. Цуна смотрит на Ламбо внимательно, с легкой укоризной, над этим взглядом он работал последние семь лет и всё еще работает, это взгляд «прошу тебя, вспомни, что у тебя есть совесть, а у меня личная жизнь», Цуна использует его к месту и без него.
Не то чтобы это помогает.
— Ну хорошо, — вздыхает он, когда Ламбо садится на его постель и подбрасывает нож на ладони, — давай сегодня.
— Ну, что дальше? — громко спрашивает Цуна, когда выходит на улицу.
Мимо проходит рыжий мальчишка лет четырнадцати, неловко задевая плечом, и только когда он оборачивается, Цуна замечает красноватую радужку и хищный прищур.
— В центр.
— Мукуро. Автобусы уже не ходят.
— Придумай что-нибудь, — мальчишка легкомысленно пожимает плечами и проходит мимо. Через десяток метров его походка тяжелеет; когда пропадает осанка, становится заметно, что она у него была.
Цуна ежится, плотнее заматывается в куртку и шарф и идет к ночному центру.
Редкие торопливые прохожие провожают его взглядами, и Цуне кажется, что он видит лицо Мукуро в десятках других лиц, но, может быть, ему действительно только кажется.
При всём безусловном многообразии своих оболочек, Мукуро не очень любит много работать и никогда не берет больше трех за один раз.
Когда Цуна наконец добирается до старого центра, прохожие исчезают полностью.
На капюшон куртки падает мелкий снег, холод пробирается под него и тут же сменяется жаром — Цуна ходит быстро, в последнее время ему нравятся пешие прогулки, и нравится разглядывать витрины улицы и раскрасневшихся девчонок.
Мукуро он находит на узком парапете давно не работающего фонтана. Он сидит на нем, как одно из каменных изваяний за его спиной, заснеженный, взъерошенный и в оранжевой шапке с помпонами. Мама Цуны подарила на Рождество. Еще она подарила желтые варежки Хибари и набор заколок Сквало — и все носят. Маме почему-то никто не мог отказать.
— Давно не виделись, — улыбается Цуна, подходя ближе. Мукуро поворачивает голову в его сторону, сперва медленно, как будто оживает от зимней спячки молодое языческое божество, а потом быстро растягивает губы в ответной улыбке и тут же становится озорным мальчишкой в смешной оранжевой шапке.
Цуна не может удержаться, протягивает руку, дергает его за помпон и садится рядом на холодный парапет.
— Что случилось? — спрашивает он.
Если у Мукуро что-нибудь и случается, то всегда Что-нибудь — это Цуна знает лучше других. Случается обычно Что-нибудь непременно сложное, срочное, Что-нибудь Такое, что никак не может дождаться утра, или вечера, или окончания пары, и нужно решить проблему сейчас же, иначе она занозой заберется под кожу и будет ныть там, тяжело и долго.
Под кожей Цуны, разумеется, у Мукуро же так или иначе всё будет хорошо.
— Мы с Франом ходили в кино, — говорит Мукуро после минутного молчания, и по его тону нельзя понять, хорошо это или плохо.
— И?
— И после этого он отказался лепить со мной снеговика. Сказал, это занятие для детей.
— Это несправедливо, — осторожно замечает Цуна, глядя на него искоса, чтобы оценить масштаб бедствия.
— Так быстро растет, — вздыхает Мукуро и снова замирает в одной позе. Он становится похож на печальное каменное изваяние, и Цуна не выдерживает, поднимается с парапета, присаживается перед ним на корточки и снова дергает за помпон.
— Хочешь, я слеплю его с тобой? — предлагает он тихо, сдерживая смех.
— А ты умеешь? — уточняет Мукуро с подозрением. Он достает руки из карманов, и Цуна после короткого острого взгляда берет его ладони в свои. Бережно снимает перчатки, разминает холодную кожу, греет дыханием и улыбается. Конечно, Цуна умеет лепить снеговиков, но даже если бы не умел, не постеснялся бы погуглить прямо сейчас, потому что когда у Мукуро всё хорошо — у окружающих всё хорошо тоже.
— Конечно, — говорит Цуна. — Почему бы и нет.
Снеговик выходит, как обычно всё у Цуны — кособоким и с головой вдвое больше всего остального.
— Он совсем перестал меня слушать. Проводит всё свободное время с Хром и больше не бежит ко мне с вопросами. И учить больше не просит.
В этой реальности он тебя об этом и не просил, думает Цуна, но благоразумно молчит, катая голову заново.
— Переходный возраст? — задумчиво спрашивает Мукуро. На парапет он забирается с ногами, а еще через минуту принимается расхаживать туда-сюда, с азартом выдвигая гипотезы.
— Всё может быть, — пыхтит Цуна, скидывая старую голову и утверждая новую. — Есть морковка?
Морковки нет, но в кармане Мукуро находится чупа-чупс.
Цуна удовлетворенно втыкает его ориентировочно посередине, леденцом наружу, и снеговик тут же приобретает задумчивое выражение лица и нос картошкой, вернее, конфетой.
— Там говорилось, что этот процесс должен сближать творцов. Ты уже чувствуешь себя ближе ко мне? — интересуется Мукуро.
— Конечно, — кивает Цуна. — Но в следующий раз ты примешь более посильное участие.
— Какой-то он получился кособокий.
Цуна приподнимает брови и тут же мстительно щурится.
Он набирает в ладонь полную пригоршню снега, сбивает его в плотный ком.
— Если не ошибаюсь, это тоже сближает.
Снежок летит прямиком в шапку Мукуро, и тот успевает увернуться только в последний момент.
— Это было подло, Цуна. Не думал, что ты на такое способен.
Мукуро выглядит оскорбленным ровно до того момента, как Цуна получает снегом в лицо и, прежде чем он успевает от него отплеваться, Мукуро добивает его контрольным в лоб.
После этого начинается война.
В войне участвуют — фонтан, каменные фигуры в центре, парапет и снеговик — из-за него Цуна контратакует, пытаясь определить, откуда ждать новый удар. Ничего нельзя знать наверняка, когда имеешь дело с иллюзионистом. Особенно когда этот иллюзионист — Мукуро.
У него всегда есть План — вот самое главное, что стоит знать о Мукуро, и если он приходит около полуночи в чужом теле и предлагает прогуляться на другой конец города, это точно не потому, что ему стало скучно и одиноко.
Вернее, не только поэтому, думает Цуна, когда коварно получает снежком по затылку, неловко оступается и заваливается набок вместо со снеговиком.
Несколько секунд он ничего не слышит и не видит, а потом чувствует прикосновение к волосам и открывает глаза. На Мукуро больше нет шапки, у него ясное, открытое лицо, и у Цуны от его взгляда всё внутри переворачивается, загорается — привязанностью, доверием, чем-то болезненным, горьким, семилетней выдержки.
— И даже когда мы играем в снежки, тебе нельзя доверять полностью, — шепотом говорит Цуна. Кожа на затылке горит, как будто туда прилетел не снежок, а небольшой сугроб.
— В этом вся суть.
Вся суть Мукуро — который легко перехватывает контроль над Ламбо, над десятком случайных прохожих и над самим Цуной.
Цуны ему для этого даже не нужно касаться трезубцем.
— Всё нормально? — спрашивает Мукуро, и в его голосе чудится тревога.
Цуна молча кивает, сглатывает горький комок, словно его и не было.
Мукуро выглядит задумчивым, и только несколько секунд спустя Цуна понимает, что они упустили момент, когда можно было отодвинуться друг от друга, не затягивая неловкую паузу.
— Всё в порядке, правда, — говорит он тихо. Ловит ладонь Мукуро своей — всё еще без перчаток, хотя давно уже стоило бы надеть — и крепко сжимает.
Момент, когда Мукуро над ним наклоняется, Цуна упускает тоже, он всё еще приходит в себя, потому холодные губы на скуле чувствует почти неожиданно. Мукуро смотрит прямо ему в глаза, и можно уловить красноватый отсвет, если присмотреться, но Цуна не хочет смотреть. Мукуро выдыхает облачко пара и улыбается так, как будто нет для него ничего естественнее.
Цуна сдается, зарывается ладонью в его лохматый затылок, притягивает ближе, целует осторожно, он ждет реакцию, потому что с Мукуро никогда не знаешь ее заранее.
— Здесь холодно, — тихо говорит Мукуро. — К черту снеговика. Пойдем куда-нибудь.
— Пойдем, — соглашается Цуна и слышит свой голос сквозь бешеный грохот в ушах. Им стоит встречаться почаще, чтобы не было каждый раз — вот так, чтобы можно было привыкнуть к улыбке, глазам, биению сердца, которое страшно колотится о ребра. Цуна поднимается на ноги, всё еще крепко сжимая его ладонь в своей, и не может удержаться, тянется вперед, целует теперь по-настоящему, так напористо, что самому неловко от своих желаний, но Мукуро отвечает ему тем же. У него податливый рот, короткая куртка, которую удобно задирать, поглаживая спину, и это хорошо, так хорошо, что можно никуда не идти, просто прижать его к парапету, вылизать тонкую кожу на шее, но Мукуро уклоняется, смотрит так хитро, как будто читает мысли, и кивает в сторону одного из соседних домов.
Просто Мукуро — это Мукуро. К нему невозможно привыкнуть.
Цуна и не пытается.
Они вваливаются в комнату торопливо, Мукуро стаскивает с себя нелепую короткую куртку; Цуна не помогает, он забирается ладонями под его рубашку, удивляется мимоходом — как же в этот раз обошлось без блядских сапог; потом вспоминает про Франа. Ну конечно, Мукуро не мог прийти в дизайнерском пальто и сапогах, в-кино-же-дети, при детях нужно выглядеть чуть более благопристойно.
— Трезубец, пожалуйста, отодвинь немного, он меня нервирует, — говорит Цуна, чувствуя легкое касание к плечу.
— Это не трезубец, — шепчет Мукуро предвкушающим тоном. — Спальня — там.
И Цуна не спрашивает, чей это дом, он идет, куда сказано, зачарованный.
Как и всегда.
И уже много после, когда они оба приходят в себя, Цуна формулирует вопрос.
— Кстати, — замечает он, — что вы с Франом смотрели вообще?
— Ледяное сердце, — бубнит Мукуро в подушку, явно еще не до конца очнувшись.
Он вялый, сонный, измотанный, трезубец лежит поперек кровати, мешая лечь поудобнее, и все кажется приятным и привычным. А еще у Мукуро всегда есть План — на утро, на вечер, на следующую пару, иногда это пугают, но иногда, вот как сейчас, это безумно хорошо.
— Боюсь представить, что с тобой будет после Короля Льва, — смеется Цуна и заслуженно получает подушкой по голове.
про бб боюсь говорить, стоит только мне открыть рот, сразу находится стопицот причин, чтобы не, так что я молчу и надеюсь, надеюсь и молчу.
и вот еще, пока не забыл, перетащу сюда драбблик, иначе он так и останется валяться в дежурке:
гранат, 1500 слов или около того, на ключ "трезубец, пожалуйста, отодвинь немного", без рейтинга.
читать дальше— Давай не сегодня, — говорит Цуна. — Я очень устал, у меня завтра пары, нужно будет встать пораньше.
Ламбо стоит напротив, склонив голову набок, вертит в руках нож незнакомым движением, в его глазах, если присмотреться, можно уловить красноватый отсвет. Он отвечает:
— Нет.
И добавляет:
— Я хочу сегодня.
Цуна смотрит на постель, с зимним одеялом и пухлой подушкой, потом на свои боксеры в красный баскетбольный мяч — мама подарила на Рождество. Полчаса назад у него были большие планы на сегодняшнюю ночь — он собирался спать до тех пор, пока утренний будильник не прозвенит в четвертый раз. Цуна смотрит на Ламбо внимательно, с легкой укоризной, над этим взглядом он работал последние семь лет и всё еще работает, это взгляд «прошу тебя, вспомни, что у тебя есть совесть, а у меня личная жизнь», Цуна использует его к месту и без него.
Не то чтобы это помогает.
— Ну хорошо, — вздыхает он, когда Ламбо садится на его постель и подбрасывает нож на ладони, — давай сегодня.
— Ну, что дальше? — громко спрашивает Цуна, когда выходит на улицу.
Мимо проходит рыжий мальчишка лет четырнадцати, неловко задевая плечом, и только когда он оборачивается, Цуна замечает красноватую радужку и хищный прищур.
— В центр.
— Мукуро. Автобусы уже не ходят.
— Придумай что-нибудь, — мальчишка легкомысленно пожимает плечами и проходит мимо. Через десяток метров его походка тяжелеет; когда пропадает осанка, становится заметно, что она у него была.
Цуна ежится, плотнее заматывается в куртку и шарф и идет к ночному центру.
Редкие торопливые прохожие провожают его взглядами, и Цуне кажется, что он видит лицо Мукуро в десятках других лиц, но, может быть, ему действительно только кажется.
При всём безусловном многообразии своих оболочек, Мукуро не очень любит много работать и никогда не берет больше трех за один раз.
Когда Цуна наконец добирается до старого центра, прохожие исчезают полностью.
На капюшон куртки падает мелкий снег, холод пробирается под него и тут же сменяется жаром — Цуна ходит быстро, в последнее время ему нравятся пешие прогулки, и нравится разглядывать витрины улицы и раскрасневшихся девчонок.
Мукуро он находит на узком парапете давно не работающего фонтана. Он сидит на нем, как одно из каменных изваяний за его спиной, заснеженный, взъерошенный и в оранжевой шапке с помпонами. Мама Цуны подарила на Рождество. Еще она подарила желтые варежки Хибари и набор заколок Сквало — и все носят. Маме почему-то никто не мог отказать.
— Давно не виделись, — улыбается Цуна, подходя ближе. Мукуро поворачивает голову в его сторону, сперва медленно, как будто оживает от зимней спячки молодое языческое божество, а потом быстро растягивает губы в ответной улыбке и тут же становится озорным мальчишкой в смешной оранжевой шапке.
Цуна не может удержаться, протягивает руку, дергает его за помпон и садится рядом на холодный парапет.
— Что случилось? — спрашивает он.
Если у Мукуро что-нибудь и случается, то всегда Что-нибудь — это Цуна знает лучше других. Случается обычно Что-нибудь непременно сложное, срочное, Что-нибудь Такое, что никак не может дождаться утра, или вечера, или окончания пары, и нужно решить проблему сейчас же, иначе она занозой заберется под кожу и будет ныть там, тяжело и долго.
Под кожей Цуны, разумеется, у Мукуро же так или иначе всё будет хорошо.
— Мы с Франом ходили в кино, — говорит Мукуро после минутного молчания, и по его тону нельзя понять, хорошо это или плохо.
— И?
— И после этого он отказался лепить со мной снеговика. Сказал, это занятие для детей.
— Это несправедливо, — осторожно замечает Цуна, глядя на него искоса, чтобы оценить масштаб бедствия.
— Так быстро растет, — вздыхает Мукуро и снова замирает в одной позе. Он становится похож на печальное каменное изваяние, и Цуна не выдерживает, поднимается с парапета, присаживается перед ним на корточки и снова дергает за помпон.
— Хочешь, я слеплю его с тобой? — предлагает он тихо, сдерживая смех.
— А ты умеешь? — уточняет Мукуро с подозрением. Он достает руки из карманов, и Цуна после короткого острого взгляда берет его ладони в свои. Бережно снимает перчатки, разминает холодную кожу, греет дыханием и улыбается. Конечно, Цуна умеет лепить снеговиков, но даже если бы не умел, не постеснялся бы погуглить прямо сейчас, потому что когда у Мукуро всё хорошо — у окружающих всё хорошо тоже.
— Конечно, — говорит Цуна. — Почему бы и нет.
Снеговик выходит, как обычно всё у Цуны — кособоким и с головой вдвое больше всего остального.
— Он совсем перестал меня слушать. Проводит всё свободное время с Хром и больше не бежит ко мне с вопросами. И учить больше не просит.
В этой реальности он тебя об этом и не просил, думает Цуна, но благоразумно молчит, катая голову заново.
— Переходный возраст? — задумчиво спрашивает Мукуро. На парапет он забирается с ногами, а еще через минуту принимается расхаживать туда-сюда, с азартом выдвигая гипотезы.
— Всё может быть, — пыхтит Цуна, скидывая старую голову и утверждая новую. — Есть морковка?
Морковки нет, но в кармане Мукуро находится чупа-чупс.
Цуна удовлетворенно втыкает его ориентировочно посередине, леденцом наружу, и снеговик тут же приобретает задумчивое выражение лица и нос картошкой, вернее, конфетой.
— Там говорилось, что этот процесс должен сближать творцов. Ты уже чувствуешь себя ближе ко мне? — интересуется Мукуро.
— Конечно, — кивает Цуна. — Но в следующий раз ты примешь более посильное участие.
— Какой-то он получился кособокий.
Цуна приподнимает брови и тут же мстительно щурится.
Он набирает в ладонь полную пригоршню снега, сбивает его в плотный ком.
— Если не ошибаюсь, это тоже сближает.
Снежок летит прямиком в шапку Мукуро, и тот успевает увернуться только в последний момент.
— Это было подло, Цуна. Не думал, что ты на такое способен.
Мукуро выглядит оскорбленным ровно до того момента, как Цуна получает снегом в лицо и, прежде чем он успевает от него отплеваться, Мукуро добивает его контрольным в лоб.
После этого начинается война.
В войне участвуют — фонтан, каменные фигуры в центре, парапет и снеговик — из-за него Цуна контратакует, пытаясь определить, откуда ждать новый удар. Ничего нельзя знать наверняка, когда имеешь дело с иллюзионистом. Особенно когда этот иллюзионист — Мукуро.
У него всегда есть План — вот самое главное, что стоит знать о Мукуро, и если он приходит около полуночи в чужом теле и предлагает прогуляться на другой конец города, это точно не потому, что ему стало скучно и одиноко.
Вернее, не только поэтому, думает Цуна, когда коварно получает снежком по затылку, неловко оступается и заваливается набок вместо со снеговиком.
Несколько секунд он ничего не слышит и не видит, а потом чувствует прикосновение к волосам и открывает глаза. На Мукуро больше нет шапки, у него ясное, открытое лицо, и у Цуны от его взгляда всё внутри переворачивается, загорается — привязанностью, доверием, чем-то болезненным, горьким, семилетней выдержки.
— И даже когда мы играем в снежки, тебе нельзя доверять полностью, — шепотом говорит Цуна. Кожа на затылке горит, как будто туда прилетел не снежок, а небольшой сугроб.
— В этом вся суть.
Вся суть Мукуро — который легко перехватывает контроль над Ламбо, над десятком случайных прохожих и над самим Цуной.
Цуны ему для этого даже не нужно касаться трезубцем.
— Всё нормально? — спрашивает Мукуро, и в его голосе чудится тревога.
Цуна молча кивает, сглатывает горький комок, словно его и не было.
Мукуро выглядит задумчивым, и только несколько секунд спустя Цуна понимает, что они упустили момент, когда можно было отодвинуться друг от друга, не затягивая неловкую паузу.
— Всё в порядке, правда, — говорит он тихо. Ловит ладонь Мукуро своей — всё еще без перчаток, хотя давно уже стоило бы надеть — и крепко сжимает.
Момент, когда Мукуро над ним наклоняется, Цуна упускает тоже, он всё еще приходит в себя, потому холодные губы на скуле чувствует почти неожиданно. Мукуро смотрит прямо ему в глаза, и можно уловить красноватый отсвет, если присмотреться, но Цуна не хочет смотреть. Мукуро выдыхает облачко пара и улыбается так, как будто нет для него ничего естественнее.
Цуна сдается, зарывается ладонью в его лохматый затылок, притягивает ближе, целует осторожно, он ждет реакцию, потому что с Мукуро никогда не знаешь ее заранее.
— Здесь холодно, — тихо говорит Мукуро. — К черту снеговика. Пойдем куда-нибудь.
— Пойдем, — соглашается Цуна и слышит свой голос сквозь бешеный грохот в ушах. Им стоит встречаться почаще, чтобы не было каждый раз — вот так, чтобы можно было привыкнуть к улыбке, глазам, биению сердца, которое страшно колотится о ребра. Цуна поднимается на ноги, всё еще крепко сжимая его ладонь в своей, и не может удержаться, тянется вперед, целует теперь по-настоящему, так напористо, что самому неловко от своих желаний, но Мукуро отвечает ему тем же. У него податливый рот, короткая куртка, которую удобно задирать, поглаживая спину, и это хорошо, так хорошо, что можно никуда не идти, просто прижать его к парапету, вылизать тонкую кожу на шее, но Мукуро уклоняется, смотрит так хитро, как будто читает мысли, и кивает в сторону одного из соседних домов.
Просто Мукуро — это Мукуро. К нему невозможно привыкнуть.
Цуна и не пытается.
Они вваливаются в комнату торопливо, Мукуро стаскивает с себя нелепую короткую куртку; Цуна не помогает, он забирается ладонями под его рубашку, удивляется мимоходом — как же в этот раз обошлось без блядских сапог; потом вспоминает про Франа. Ну конечно, Мукуро не мог прийти в дизайнерском пальто и сапогах, в-кино-же-дети, при детях нужно выглядеть чуть более благопристойно.
— Трезубец, пожалуйста, отодвинь немного, он меня нервирует, — говорит Цуна, чувствуя легкое касание к плечу.
— Это не трезубец, — шепчет Мукуро предвкушающим тоном. — Спальня — там.
И Цуна не спрашивает, чей это дом, он идет, куда сказано, зачарованный.
Как и всегда.
И уже много после, когда они оба приходят в себя, Цуна формулирует вопрос.
— Кстати, — замечает он, — что вы с Франом смотрели вообще?
— Ледяное сердце, — бубнит Мукуро в подушку, явно еще не до конца очнувшись.
Он вялый, сонный, измотанный, трезубец лежит поперек кровати, мешая лечь поудобнее, и все кажется приятным и привычным. А еще у Мукуро всегда есть План — на утро, на вечер, на следующую пару, иногда это пугают, но иногда, вот как сейчас, это безумно хорошо.
— Боюсь представить, что с тобой будет после Короля Льва, — смеется Цуна и заслуженно получает подушкой по голове.
-
-
05.11.2014 в 14:50ГРАНАТ
ЖИВОЙ И НАСТОЯЩИЙ
ТАКОЙ КЛЕВЫЙ
АУЫ
-
-
05.11.2014 в 15:21-
-
05.11.2014 в 17:56нельзя вот так внезапно и по отп
после этого драбблика серьезно чувствую себя шиппером
не останавливайся!
-
-
05.11.2014 в 19:36Firoy, спасибо
-
-
05.11.2014 в 19:54Кроме смайлов мне и добавить нечего
-
-
05.11.2014 в 21:01иди к нам, будь шиппером, аыыыы
-
-
05.11.2014 в 21:37мне в реборне столько всего нравится, не знаю что с этим делать, блин
-
-
05.11.2014 в 23:07пишите, шура, пишите
Саймон (который все еще дженовик),
-
-
05.11.2014 в 23:47-
-
09.11.2014 в 03:28-
-
09.11.2014 в 03:49